Viktor Shel

Мне дали койку в общежитии завода им. Куйбышева, хотя моя работа к этому заводу никакого отношения не имела. Ханума, как старшая по возрасту и к тому же местная, считая себя обязанной опекать меня на первых порах, добилась того, чтобы меня поселили не в двадцатикоечной комнате, а в комнате всего на четыре человека. Мои соседи оказались симпатичными людьми, казавшимися мне пожилыми. Они оказались в Сибири не по своей воле, а в связи с ограничением прав. Иван Семёнович был ленинградец. Его выслали из Ленинграда в сорок четвёртом году, почти сразу после снятия блокады. Он мне так и не сказал истинной причины высылки. Алёша, другой мой сосед, сказал, что Ивана выслали, потому что он не являлся трое суток на завод, где он работал фрезеровщиком.  Он от голода потерял силы и не мог подняться с постели. Врачи же отказались дать ему бюллетень, определив, что он ничем кроме потери сил от голода не болен. Суд признал его злостным прогульщиком и осудил на пять лет лагерей. В пятьдесят первом его выпустили, но не разрешили проживание в больших городах. Он поселился в Иркутске и устроился на заводе по своей специальности. Алёша добавил, что жена и ребёнок Ивана умерли от голода в Ленинграде.
Алёша был из Орла. Он тоже отсидел пять лет. Он вынес буханку хлеба с хлебозавода, где он работал. Он это рассказал мне сам, улыбаясь, без злобы. Он сказал, что выносили все, а он  один попался. Алёша был добрый человек, и я быстро с ним подружился. Алёша умел делать очень многое своими руками. В колонии он прославился своими поделками. За огромную физическую силу, добродушие и умение мастерить важные для заключённых и для охраны вещи его любили все. Сколько зажигалок он сделал из стреляных гильз – трудно сосчитать. Одно только было несчастье с Алёшей – он был неизлечимый алкоголик. Без пятидесяти грамм утром он был не человек. Выпив заветную рюмочку, Алёша становился добрым и разговорчивым. Мы, его товарищи по общежитию, знали эту его слабость и всегда припрятывали для него бутылочку сорокоградусной, выдавая по утрам ровно пятьдесят грамм и ни грамма больше. Со мной ему повезло. Я работал в такой конторе, куда ни один клиент не являлся без бутылки. Я не любил пить. Всё, что мне давали, я тащил в общежитие и прятал для Алёши.
Третьим моим соседом был татарин Мустафа из Крыма. Он всю войну прошёл в артиллерии и даже стрелял из своей пушки по Берлину. За военные заслуги он получил орден расной Звезды и несколько медалей. А после демобилизации ему не разрешили вернуться в Крым. Он попытался найти свою семью, но не нашёл. Позже он узнал, что его жена и пятилетний сын погибли от дизентерии по дороге в Казахстан, куда их выслали со всем крымско-татарским народом. Мустафе было лет тридцать пять, но мне он казался старым. Я был очень удивлён, когда обнаружил, что моя соученица Ханума интересуется им.

Вот в такую компанию попал я в 1952 году. До Иркутска я был далёк от реальной жизни и верил каждому слову газет. Сегодня я бы сказал, что до встречи с этими людьми я оставался наивным ребёнком. Даже гонения на интеллектуальную элиту советского еврейства я просто не заметил. Как я мог заметить, если в Одессе я рос в окружении патриотически настроенных евреев, убеждённых сторонников советского строя, настолько ассимилированных, что их можно было считать более русскими, чем самих представителей этого славянского народа? Я рос в русской культурной среде и твёрдо верил, что Советский Союз – самое демократическое, самое справедливое государство.

Я, конечно, знал, что я еврей, но считал это непонятным курьёзом. В детстве моё еврейство не приносило мне серьезных неприятностей. Я ничем не отличался от моих сверстников, среди которых большинство были такими же ассимилированными евреями, как я. От моих русских сверстников я отличался только записью в паспорте.  Я рос без бабушки и дедушки, которые могли бы рассказать мне что-либо о евреях. Мои же родители сами мало знали об иудаизме и строго следили за тем, чтобы я об этом ничего не знал.
Я не имел представления о терроре, царившем в стране. Мои родители от меня скрывали ужасы 1937 года. О том, что в стране не обо всём можно говорить открыто, я конечно знал. Мои родители позаботились, чтобы я научился быть осторожным. Они объясняли мне это вражеским окружением, которое будет радо воспользоваться нашими временными трудностями для антисоветской пропаганды. Моё первое знакомство с реалиями советской действительности было, когда я узнал, что такие хорошие люди, с которыми я делю комнату, ограничены в правах. Если ограничения Ивана Семёновича и Алёши были наложены судом, то Мустафа был лишен прав без суда и вины. Я не мог понять это.
В один из дней сентября, когда на улице было ещё не сильно холодно и было приятно постоять с приятелем, я возвращался в общежитие с работы в компании сослуживца. Мы остановились на углу и перед расставанием, обсуждали какой-то вопрос, казавшийся нам важным. В моей речи был одесский акцент, который в первые месяцы жизни в Сибири выделял меня из массы местных жителей. Один прохожий, услышав наш разговор, остановился и обратился ко мне:
– Вы одессит?
Я оглядел человека, задавшего вопрос. Это был пожилой человек в длинном пальто и чёрной каракулевой шапке. Он был совершенно незнаком мне. Моё воспитание не позволяло мне не ответить на вопрос человека, который был старше меня.
– Да, я одессит.
– Вы недавно из Одессы приехали?
– Месяц назад я гулял по Дерибасовской.
– Неужели? Очень приятно. Я тоже одессит, но я давно покинул Одессу. Какова сейчас жизнь в Одессе?
– Обычная. – я не знал, что ответить на его вопрос.
– А баклажаны на базаре есть?
– Конечно, имеются.
– Дорого?
– Я не знаю, но думаю, что недорого. Ведь сейчас сезон овощей.
Мой приятель начал нервничать. Ему показалось, что разговор с незнакомцем затянулся. Я тоже считал, что разговор с незнакомцем исчерпан.
– Я хотел бы поговорить с ним, – незнакомец указал на меня. – Если вам нужно закончить вашу беседу, я подожду. Вы не возражаете?
Я пожал плечами. Мне было неудобно отказать пожилому человеку. Мой приятель поторопился распрощаться со мной, оставив меня наедине с незнакомцем. Вопросы посыпались как из рога изобилия. За полчаса, которые мы простояли на углу, я успел выложить всю свою семейную подноготную, всё, что я знал об Одессе. Незнакомца интересовало всё: где я работаю, как я оказался в Иркутске, какой оклад я получаю, где живу. Он задавал так много вопросов, что я с тоской ругал себя за то, что остался беседовать с ним. Я был рад, когда он, посмотрев на часы, вдруг внезапно извинился и сказал, что ему нужно спешить. Он двинулся по улице, оставив меня в недоумении. Я всё успел рассказать о себе, но ничего не узнал о нём. Я даже не узнал его имени.

В общежитии я рассказал Ивану Семёновичу о встрече со странным незнакомцем. Иван Семёнович заволновался.
– Мося, – сказал он мне, – ты ещё ребёнок. Ты совершенно не знаешь, как опасна такая встреча. Судя по тому, что он из тебя выудил все подробности, а тебе не сказал о себе и слова, я думаю, что он агент органов госбезопасности. Я, по праву старшего, запрещаю тебе с ним разговаривать. Так они ловят наивных ребят, и потом это кончается 58-й статьёй. Что ты смотришь на меня, как на сумасшедшего? Я пережил на своём веку столько, что имею право предупредить тебя.
Я совершенно не понимал, чего мне следует бояться. Что такое 58-я статья? Зачем я мог понадобиться агентам органов? Я в своей жизни ничего ещё не успел. Я был предан советской власти. Что я мог такое сказать, что было бы интересно органам?
– Я не шучу, – сказал Иван Семёнович. – Я в лагерях повидал людей, которые, даже погибая в условиях лагеря, продолжали думать о том, чтобы принести пользу партии и народу. Казалось, за что они сидят? Но органы как всепожирающий огонь сжигали всех, кто попал под жернова. Эта машина загребает всех без разбора. Она не может без жертв. Был бы человек, а вину ему можно придумать. Не смей отвечать на его вопросы. Увидишь его на улице, переходи на другую сторону.

Я не поверил Ивану Семёновичу. Ожёгся и дует на холодное. На следующий день я рассказал о встрече с незнакомцем Хануме. Она сразу стала серьезной и, выслушав меня, мягко предупредила, чтобы я избегал этого человека. Меня удивило, что и Иван Семёнович и Ханума как сговорились, хотя я ни слова не сказал Хануме о приказе Ивана Семёновича. Они реагировали на мой рассказ одинаково с опаской. Может быть, они правы, и мне надо быть осторожным?  Я решил последовать их совету.
Как назло через неделю я встретил незнакомца, которого я окрестил «Агент». Я попытался перейти на другую сторону улицы, но он громко позвал меня. Согласитесь, не очень приятно, когда на всю улицу зовут: «Мося!».
Мне пришлось вернуться к Агенту. В этот раз я попытался узнать его имя и кто он, но ничего из моей попытки не вышло. Он направил разговор в такое русло, что я опять вынужден был рассказывать ему об Одессе, а он так и не сказал мне своего имени. Я нервничал. К тому же погода изменилась, и стоять на углу улицы в моём коротком пальтишке было неприятно. Сославшись на мороз, я оторвался от него и бросился в общежитие. Теперь я был уверен, что он работает в органах. Я не знал за собою никакой вины, но мне было страшно.
Я стал осторожно ходить по улицам, опасаясь встреч с этим человеком. К моей удаче он перестал попадаться на моём пути. Через пару недель я успокоился и забыл о нём. Морозы крепчали, и я возвращался домой бегом, чтобы не промёрзнуть до костей по пути в общежитие.

Наступил новый 1953 год. В нашей конторе обсуждался вопрос о встрече старого Нового года. В Одессе я и понятия не имел, что такое старый Новый год. Никто его не отмечал. Оказывается, до Революции был другой календарь, и по этому, старому календарю, новый год наступал на тринадцать дней позже. В убогой жизни Иркутска люди искали повод погулять, забыться от ежедневных забот, вот по этой причине  в Иркутске традиционно отмечали старый Новый год. Одна из дам нашей конторы, жившая в собственном доме на окраине города, предоставила помещение для гуляния. Собрали по тридцать рублей (дело было до денежной реформы) и накупили разные продукты. Гвоздём программы были пельмени, которых наготовили огромное количество. На столах стоял спирт, разбавленный водой до сорока – пятидесяти градусов.

Я хотел показать, что уже взрослый и от сибиряков в выпивке не отставал. В результате, после пятого тоста я напился, как говорят, до белого каления. Вторую часть вечера, когда подавали выпеченное нашими женщинами печенье, я не помню. Я полностью вырубился. Утром, когда надо было отправляться на работу, я был совершенно болен. У меня так болела голова, будто её сжимали железным обручем. Я был так слаб, что самостоятельно не мог стать на ноги. Меня поддерживали под руки по дороге к автобусу. Ханума, увидев меня в таком состоянии, уговорила моего начальника разрешить мне подремать в углу лаборатории под стендом для проверки электрических счётчиков. Ханума мне принесла полрюмки водки и велела выпить. Я не мог смотреть на спиртное. Она уговорила меня выпить и оставила в углу. Я немедленно вырубился в тяжёлом похмельном сне.

Я не знаю, сколько часов я проспал. Разбудила меня всё та же Ханума. Её лицо было тревожным. Мне даже показалось более тревожным, чем тогда, когда утром она увидела меня в беспомощном состоянии. Она протянула мне газету «Правда».
– Читай, – сказала она.
Ещё не отойдя от сна, я взял из её рук газету и прочёл: «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей».  Недоумевая, какое это имеет отношение к моему жалкому состоянию, я сказал:
– Меня никто не отравлял. Я даже не обращался к врачам. Я просто вчера перепил. Не рассчитал свои силы.
– Да причём тут твоя выпивка? Я тебе статью даю. Прочти её внимательно. Мне кажется, что это серьёзно.
Я взял у неё газету и начал читать. Но дочитать статью не удалось. Начальник лаборатории Криворучко, увидев, что я пришёл в себя, велел мне приступить к работе. Я отложил «Правду» и взялся за проверку счётчиков.
Только вечером, в общежитии, я спокойно дочитал статью. Статья была написана в очень критическом духе. Врачей-убийц называли бандой человекообразных зверей и обвиняли в убийстве Жданова и Щербакова. Из девяти названных в статье врачей семь имели еврейские фамилии. Врачей обвиняли, что они были куплены американской разведкой и международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт». Я понятия не имел об организации «Джойнт», но то, что она еврейская, я понял.
Иван Семёнович взял у меня газету. Он уже по радио слышал о врачах-убийцах. В нашей комнате никого кроме нас с ним не было, и Иван Семёнович позволил себе комментарий:
– Новая кампания начинается. В этот раз против врачей и евреев. Будь осторожен. Особенно со своим Агентом. Не нравится мне это дело. Сколько невинных людей перестрадает…
– О чем вы говорите? Это поймали шпионов и всё.
– Я не знаю, были они американскими шпионами или нет, а невинных людей пострадает много. И ты вполне можешь оказаться одним из пострадавших.
– Я? С чего это вы взяли?
– Потому что ты еврей. Обещай мне ни с кем эту статью не обсуждать и то, что я тебе сказал, забыть немедленно. Я не хочу оказаться опять в лагере.
Я помолчал, обдумывая услышанное. Мне не верилось, что эта статья как-то касается меня. При чём тут я?

Пришёл Алёша. Он был возбуждён новостями о разоблачении врачей. Его реакция отличалась от реакции Ивана Семёновича. Он искренне возмущался врачами. Он верил каждому слову газеты. Совет Ивана Семёновича на меня подействовал, и я не стал обсуждать с ним статью. Алёша вступил в обсуждение статьи с подошедшим Мустафой. Мустафа поддержал мнение Алёши о виновности врачей. На этом обсуждение окончилось. Алёша обратил внимание на моё бледное лицо. Я был вынужден рассказать о встрече старого Нового года и о моей неудаче со спиртными напитками. Алёша посмеялся надо мной и спросил, не оставил ли я ему рюмочку. Я посмотрел на Ивана. Он отвернулся к стенке. Пришлось налить Алёше в стакан немного водки.
– Выручил ты меня, брат. Не то, что эти евреи-убийцы. Свой человек.
Алёша не догадывался, что я еврей. Выходец  из центральной российской глубинки, он не мог поверить, что симпатичный ему парень- еврей. Моё библейское имя не показалось ему еврейским, а фамилия у меня была нейтральная – Черкасский. Я не стал посвящать его в истину моего этнического происхождения.
Мустафа переоделся и куда-то ушёл. Алёша мне подмигнул:
– Ходит наш Мустафа к твоей татарочке. У них любовь.
Я не мог поверить, что у Ханумы и Мустафы роман. Мне Мустафа казался стариком, а Ханума была всего на несколько лет старше меня.
– Не может быть! Мустафа старый для Ханумы.
– Всего на десять лет старше. Как раз хорошая разница. И где она найдёт себе молодого татарина в Иркутске? Наш Мустафа вполне ей подходит. Оба из Крыма.
– Он был женат! – Я не мог согласиться с мнением Алёши, что Мустафа подходит Хануме.
Оказалось, что Мустафа действительно ухаживал за моей сокурсницей.
Прошла неделя. В газетах опубликовали указ о награждении орденом Ленина некой Лидии Тимощук разоблачившей врачей-вредителей. Кампания против еврейских врачей не утихала. В коридоре общежития я начал ловить враждебные взгляды. Не все были так плохо информированы, как Алёша,  о моём этническом происхождении. Я рассказал об этих взглядах Ивану Семёновичу. Он с горечью отметил, что наш народ как слепое стадо: идёт туда, куда его гонит пастух.
– Ужас, какой глупый у нас народ, – сказал Иван мне, – сам на бойню просится. Начали с этнических немцев, потом чеченцы, потом крымские татары, сейчас дело идёт к тому, что следующими будут евреи. Неужели непонятно, что и до русских доберутся?
– Не может такого быть!
– Такое есть. Сами себя на бойню гоним.
– Вы меня пугаете.
– Сам испуган до смерти.
Я даже думать боялся о том, что говорил Иван. Он был искренен и я ему верил. Говорить я об этом не решался ни с кем. Вот и ходил на работу, каждый день ожидая, что за мной придут.

В нашей лаборатории был заведен обычай раз в неделю ходить в ближайший ресторан во время перерыва на обед. Меня, как самого молодого, посылали в половине двенадцатого занять столик и сделать заказ. Заказ был стандартный: по порции свиной поджарки на человека и на закуску компот из сухих фрукт. Компания приходила в полдень. Приносили с собой бутылку водки, которую маскировали под минеральную воду «Ессентуки», чтобы официантка не ругалась. Все выпивали по полстакана этого напитка и  закусывали жирной свининой и вкусной жареной картошкой, пропитанной этим же жиром. Удовольствие обходилось в тридцать рублей с человека, что мне при моей зарплате в шестьсот пятьдесят рублей в месяц было весьма накладно. Чтобы сбалансировать мой бюджет в тот день, когда мы ходили в ресторан, я ужинал куском хлеба и стаканом сладкого чая.
В один из таких ресторанных дней мои сотрудники развели за столом разговор о врачах-шпионах. Все осуждали врачей, радовались их разоблачению. Хвалили Лидию Тимощук, которая проявила бдительность. Один только я молчал, не вмешиваясь в разговор. На ум невольно пришло мнение Ивана Семёновича, что это начало какой-то кампании против всего еврейского народа. Разговор волей-неволей перешёл на национальную принадлежность врачей-вредителей. Николай, один из наших техников, высказался вполне определённо:
– Я теперь опасаюсь ходить в поликлинику. Вы, наверное, обратили внимание на то, что главный врач нашей поликлиники Рабинович тоже еврей. Я не могу доверять еврейским врачам своё здоровье.
– Я бы всех евреев выселил из городов, – сказал пожилой техник по фамилии Ковалев. – Нельзя доверять всем инородцам.
– Ты не очень-то, – прервал его начальник лаборатории Криворучко. – Вот у нас Мося еврей, так за что его выселять? В Советском Союзе все нации уважаются.
– Мосю я бы не выселял. Хоть он еврей, но он хороший, – сказал Николай, и подмигнул мне с хитрецой. – Если его выселим, то кто же побежит в ресторан занять столик для всех нас? Нет, его бы я оставил.
На этом разговор о выселении закончился. Никто из моих сотрудников не был лично ко мне враждебно настроен, но к евреям вообще они любви не испытывали. Я это почувствовал. Если завтра будет приказ арестовать всех евреев, они этот приказ воспримут без возмущения, как само собой разумеющееся.
Мы вышли из ресторана, и пошли вдоль заснеженной улицы. Я шёл и думал о том, что, судя по шуму в прессе и настроению масс, скоро могут начаться репрессии против любого еврея, даже меня. Это была бы величайшая несправедливость. Я ведь предан этой стране до глубины души! Неужели я могу оказаться одним из высланных? В Одессе я, возможно, так не думал бы, но, живя в одной комнате с «ограниченными в правах», я поверил в такую возможность. Мне было страшно. Я шел в окружении своих сослуживцев, втянув голову, как заключённый в окружении конвоиров. Вдруг я увидел, что навстречу нашей компании идет мой незнакомец-Агент. Моё сердце сжалось от страха. Но Агент прошёл не останавливаясь, окинув меня злым, озабоченным взглядом.  Видно, он думал о другой жертве, не обо мне. У меня отлегло от сердца. На сегодня пронесло.

Прошло недели две. Кампания в газетах утихла. То в каждом номере было что-то о необходимости быть бдительным и о различных вредителях, то об этом ни слова. Я снова окунулся в будни жизни, не задумываясь над тем, что может со мной случиться.
Я сидел в лаборатории в обеденный перерыв и уплетал банку рыбных консервов с хлебом, мой обычный обед. В комнату зашла Ханума. Увидев, что я ем, Ханума возмутилась.
– Мося, ты не должен питаться консервами! Тебе раз в день необходимо съесть нормальную вареную пищу.
– Я иногда вечером варю себе картошку в мундире.
– Наваришь котёл и кушаешь всю неделю?
– Что в этом плохого?
– Так легко и язву желудка заработать. Обещай мне, что ты будешь раз в день ходить в нормальное заведение и кушать нормальный обед.
– Я очень тебе благодарен за заботу, но нормальный обед мне не по карману. Вот мы иногда ходим в ресторан, так это стоит тридцать рублей! Я столько не зарабатываю, чтобы ходить в ресторан каждый день.
– Я не такая глупая, чтобы не понимать, что по ресторанам тебе ходить дорого. Но в двух кварталах от нас имеется столовая завода им. Куйбышева. Там обеды не дороже твоих консервов.
– Надо иметь заводской пропуск, чтобы попасть в столовую.
– Это совсем не так. В час дня столовая открывается для всех желающих. Вход с улицы.
– У нас обеденный перерыв с двенадцати до часу.
– Я поговорю с Криворучко, и он разрешит тебе брать перерыв с часу до двух.
Заботой Ханумы я стал ежедневно обедать в столовой завода. Это было просто чудо. За восемь, десять рублей я имел обед из трех блюд с куском хлеба. Я брал так называемый комплексный обед. Туда входил суп, второе и компот из тех же сухофруктов. И всё это за восемь рублей. Ханума была права. В этой столовой питаться можно было. Вообще Ханума относилась ко мне, как к младшему брату. Она не только обращала внимание на моё питание, но и следила за тем, чтобы старшие мои товарищи не подсовывали мне спиртное. Николай всегда стремился угостить меня водкой. Он не любил пить в одиночку, а с Ковалёвым пить не любил. Ковалёв отливал Николаю полстакана и остальное содержимое бутылки выпивал сам прямо из горлышка. От Криворучко Николай скрывал, что выпивает прямо в лаборатории. Ханума пугала Николая тем, что если он будет меня спаивать, она расскажет Криворучко об этом.

Тем временем роман Ханумы и Мустафы продолжался. Я как-то решился спросить её об этом.
– Мося, ты совсем ребёнок, – сказала Ханума, – Тебе Мустафа кажется старым потому, что ты сам ещё очень юн. Мустафа хороший человек и он мне нравится. Где я найду молодого татарина?
– Зачем тебе татарин?
– Русский человек меня не поймёт. Зачем ему женщина, ограниченная в правах? Да и пьют они, а я пьяных не переношу. Ты тоже не спеши. Вот встретишь еврейку, интеллигентную добрую девушку, тогда и ухаживай. С русской девушкой у тебя счастья не будет.
– Это почему?
– Ты же видишь, что происходит. Вас тоже могут в правах ограничить.
Я не стал обсуждать с ней мои переживания последних дней.

Вечером того же дня мы обнаружили, что куда-то исчез Алёша. Мы определили, что он унёс непочатую бутылку водки и куда-то ушёл. Иван Семёнович сильно заволновался. Он боялся, что у Алёши начался запой. Мы с Мустафой обошли все места, в которых, по нашему мнению, мог быть Алёша, но его нигде не было. Иван Семёнович пошёл даже в милицию узнать не у них ли Алёша. В милиции ничего не знали.
Алёши не было два дня. Он раньше не отлучался так надолго. Мы очень волновались. Иван Семёнович винил себя. Наутро третьих суток нас разбудил милиционер. Он пришёл попросить кого-то из нас опознать труп. Пошёл Иван Семёнович. Алёша замёрз по пьянке. Его замерзшего засыпало снегом. Всем казалось, что это просто сугроб. Труп обнаружил дворник, когда начал убирать снег на территории завода.

Алёшу похоронили двадцать седьмого февраля. Вечером в день похорон мы устроили в своей комнате поминки по Алёше. Я выпил почти целую бутылку водки. В отличие от старого Нового года на этот раз водка на меня не подействовала. Может быть, потому, что в этот раз я пил водку, а не разбавленный спирт. Жалко было Алёшу. Он был такой добрый человек, и так по-дружески относился ко мне. Алёша так и умер, не узнав, что я еврей.
Утром пятого марта я пришёл на работу, ничего не подозревая. Меня встретил мрачный Николай.
– Сталин умер.
Я испугался, думая, что он меня провоцирует.
– Ты говоришь глупости.
– Сам по радио слышал. Такими словами не бросаются. Давай выпьем за упокой его души.
– Я тебе не верю, и пить не стану.
Вошёл Ковалёв с газетой в руках.
– Ну и ну! Сталин умер. Читайте, – он протянул нам газету.
Я взял газету и медленно прочел сообщение о смерти Сталина. В комнату вошёл Криворучко. Он посмотрел на газету и сказал:
– В одиннадцать всем в клуб. Будет гражданская панихида по товарищу Сталину. Всем на этом мероприятии присутствовать обязательно!
В комнате наступила тишина. В моём сознании не укладывалась возможность смерти Сталина. Сталин, величайший из всех живых, гений человечества, вождь всех народов, не мог умереть! В девятнадцать лет жизнь кажется вечной, а смерть, если это не на войне, кажется совершенно невероятной. Куда смотрели врачи? Как можно допустить, чтобы СТАЛИН умер? Вдруг мне в голову пришла мысль, что Сталин умер потому, что враги пересажали всех кремлёвских врачей, ложно обвинив их в измене, и тем самым лишили дорогого товарища Сталина медицинской помощи. Я даже не мог допустить мысль о том, что врачей посадил Сталин.

В клубе было битком набито. Всем мест не хватило, и в проходах стояли люди. У всех людей были суровые лица. Женщины открыто плакали. Мне самому было страшно подумать, что с нами будет, кто поведёт страну? А если капиталисты нападут на нас, кто нас защитит?
Представитель райкома партии зачитал сообщение по газете. Это был тот самый текст, который я прочёл в лаборатории. Потом начали выступать с речами. Каждая речь была встречена всхлипываниями из зала. Взрослые люди откровенно плакали, не стесняясь своих чувств. Я посмотрел на Хануму. Она жадно ловила слова каждого оратора. По её широким щекам текли слёзы.

В лаборатории собрали стол и разлили по стаканам. Настроение было мрачным. Больше всех переживал Ковалёв. Он выпил залпом полный стакан водки и начал причитать:
– Какое несчастье! Что будет с нами? Господи, спаси нас!
– Выпьем же, друзья, за упокой души нашего дорогого товарища Сталина! – провозгласил Криворучко, и мы все выпили. Ковалёв осушил второй стакан и на глазах у всех нас быстро опьянел. Мы с Николаем  помогли Ковалёву улечься на полу около печи, подстелив на пол его пальто. Я не хотел пить. Боялся, что опьянею, как Ковалёв, я ведь утром не завтракал. В этот день работа не шла, все ходили по лаборатории как неприкаянные.
Вечером меня поразила реакция Ивана Семёновича. Он совершенно не унывал, наоборот, он был, как мне показалось, в приподнятом настроении. Мустафа тоже воспринял смерть Сталина без переживаний. Но я по его внешнему виду этого не заметил. Он, как всегда, был по-военному собранный и серьёзный.
– Я волнуюсь, – сказал я, – что будет со страной.
– Смерть – естественная вещь, – сказал Мустафа, – особенно, когда семьдесят три года. Нам бы дожить до такого возраста! А страна не пропадёт. Свято место не бывает пусто. Найдутся люди, которые возглавят страну. Будем надеяться, что репрессии окончатся, и станет возможно в Крым возвратиться.
– Богу молюсь, чтобы твои слова сбылись, – сказал Иван Семёнович.
У меня не укладывалось в голове, почему они связывают ослабление давления на людей со смертью Сталина.
– Не может быть, чтобы органы ослабили свою работу после смерти вождя. Все враги поднимут голову и вылезут из своих щелей.
– Эх, Мося, Мося! Где ты врагов нашел? Это я, что ли, враг? Или, может быть, Мустафа? Покажи ты ему, дурачку, свои медали, Мустафа.
Мустафа улыбнулся, но медали не показал.
– Мне на свиданье надо. Теперь и жениться можно. Теперь хорошо жить будем!
Я не мог понять, почему именно теперь жениться можно. Ничего я не мог понять. Почему надежду на лучшее будущее эти двое связывают со смертью товарища Сталина? Гений человечества умер, а для них это естественная вещь! В эту ночь я спал тревожно. Мне казалось, что я живу в окружении врагов. Если разобраться, то оба они добрые, хорошие люди. Как  же они не понимают глубину несчастья, обрушившегося на нашу страну! «Свято место не бывает пусто», а где найти на это место другого такого человека, как Сталин? Сталин незаменим! Конечно, кто-то будет на его месте, да разве он будет таким же гениальным? Я переживал всю ночь. События следовали за событиями. Сначала в Москве хоронили Сталина. До нас дошли слухи о том, что во время похорон толпа задавила много людей. Сталин умер, и нет порядка!
Между тем роман Ханумы и Мустафы начал развиваться быстрыми темпами. Теперь Ханума иногда приходила к нам в общежитие и приносила различные угощения, изготовленные
либо ею лично, либо её матерью. В один из вечеров, когда Ханума пришла к нам в комнату, Иван Семёнович предложил мне пойти с ним в кино на вечерний сеанс. Я предложил пойти вчетвером. Иван сказал, чтобы я не дурил и скорее одевался. Мы вышли на улицу.
– Иван Семёнович, это, наверное, неприлично пойти в кино самим. Может, всё же пригласить Мустафу?
– Ну, скажи мне, как твоя мама отпустила тебя в Иркутск одного? Я бы такого наивного ребёнка не отпускал. Разве ты не понимаешь, что молодым хочется побыть наедине, без тебя. Где они это могут? На улице, в подворотне очень холодно, морозы ещё не отпустили. У девушки невозможно, там некуда деть стариков родителей. Они же живут в одной комнате! А нам ничего не сделается, если уйдём на пару часов в кино. Я обещал Мустафе, что раньше одиннадцати мы не вернёмся.
Только после этого объяснения я понял свою оплошность. И чего это я предложил пойти вчетвером? Мне в жизни многому предстояло учиться. Я действительно наивный юнец.
Через пару дней Мустафа объявил нам, что в субботу 28-го они с Ханумой идут в ЗАГС регистрировать брак. Он попросит отгул с работы. Мустафа попросил меня договориться на работе, чтобы меня отпустили на два часа дня. Ханума хотела, чтобы я был свидетелем при регистрации брака. Я не возражал. Мне было очень любопытно посмотреть бракосочетание.
Процедура бракосочетания поразила меня простотой и полным отсутствием торжественности. В прихожей городского ЗАГСа собрались родители Ханумы, молодые, подруга Ханумы и я. Больше никого. Нас позвали в скромный кабинет, обставленный обычной канцелярской мебелью. Толстая женщина, сидевшая за столом, пригласила  молодых присесть на два стула, стоявшие у её стола. Остальные столпились у дверей кабинета. Молодые поставили свои подписи в какой-то книге и уступили место у стола мне и подруге. Толстая женщина указала на птички в книге и велела там расписаться.  Через одну минуту все мы покинули кабинет. Вот и вся процедура. Только на улице по просьбе родителей невесты молодые поцеловались и выпили по глотку шампанского.
– Завтра в полдень приходи в ресторан на свадебный обед, – сказала Ханума.
Я улыбнулся и пообещал не опоздать. Когда я это говорил, я заметил на другой стороне улицы моего Агента. Он разговаривал с каким-то мужчиной в длинном чёрном пальто, стоявшим к нам спиной, и внимательно смотрел на нашу компанию. У меня сразу стало тяжело на душе. Хорошее настроение улетучилось, как дымок сигареты. И что ему от меня надо? Зачем за мной следит? Я ничего плохого сделать в моей жизни ещё не успел. Быстро попрощавшись, я пошёл в общежитие. Агент продолжал беседу на другой стороне улицы. Я чувствовал на своей спине его взгляд.
На следующий день в ресторане мы весело отпраздновали союз Ханумы и Мустафы. Пили за здоровье молодых, за Советский народ, за солнечный Крым. Я верил, что у Ханумы будет счастливое будущее. Так хотелось, чтобы и у меня было впереди только счастье. Даже Иван Семёнович расчувствовался и пожелал молодым получить на заводе отдельную комнату. Он не знал, что его пожеланию скоро суждено было исполниться.

Утром в субботу четвёртого апреля я, как всегда, пришёл на работу за минуту до восьми. Мне предстояло проверить более сотни счётчиков. Я принялся за работу. Наш стенд позволял проверить не более пяти счётчиков одновременно. Я быстро навесил первую партию счётчиков и приступил к проверке. Ко мне подошёл Николай и предложил поехать вместо него на авиационный завод. Я нехотя согласился. Я не любил поездки в этом направлении, но мне было неудобно отказать Николаю в его просьбе. Заупрямился Криворучко. Он не разрешил обмен заданиями, обругал и меня и Николая. Ему было важно разгрузить лабораторию от горы счётчиков, а на Николая он не надеялся. Николай относился к работе с прохладцей, справедливо считая, что работа не волк, в лес не убежит.

В час дня я отправился в столовую. Обычно, когда я приходил в столовую, там была большая очередь. В этот раз в очереди было не более пяти человек. Я взял перловый суп и котлету из свиного мяса. К котлете давали моё любимое картофельное пюре с подливкой. Завершением обеда был компот из сухих фрукт. Вернее, подавали одну жидкость светло-коричневого цвета, в которой можно было выловить две – три варёные изюминки. Я не спеша, поел. С чувством приятного насыщения я вышел из столовой и направился на работу. Я шел медленно в добродушном настроении, не глядя на прохожих.  Неожиданно я почувствовал, что кто-то сзади взял меня за плечи. Я остановился и развернулся. Меня держал за плечи мой незнакомец-Агент. Его лицо сияло, как будто кто-то снял с него маску серьёзности, обычно присущую его лицу. Моё сердце сжалось в неприятном предчувствии. Вот и пришёл мой час! Я глазами искал чёрный автомобиль, в который меня сейчас затолкнут его помощники.
– Вы слышали! – изо рта Агента вырвалась пена и полетела прямо мне в лицо. – Я всегда это знал! Я никогда не верил в их виновность. Еврейские врачи верны клятве Гиппократа и никогда не нарушат её. Вы слышали?
Я стоял ни живой, ни мёртвый. Это была провокация. Мне показалось, что он ожидал моей реакции. Я чувствовал, что, если я скажу хоть слово, из-за моей спины появятся его помощники, и я пропал.
– Какое счастье, – продолжал радостно Агент. – Мося, запомните этот день. Мы чудесно спасены. Это настоящий Пурим. Пурим наших дней.

Я оторвался от него и, ничего не ответив, бросился бежать по направлению к нашей конторе. Никто за мной не гнался. Криворучко  удивлённо посмотрел на моё бледное лицо, но ничего не сказал. В лабораторию вошла Ханума с газетой. Она протянула мне свежий номер газеты «Правда» и пальцем указала то место, которое я должен был прочесть. На второй странице было помещено маленькое объявление:

«СООБЩЕНИЕ
Министерства внутренних дел СССР
Министерство внутренних дел СССР провело тщательную проверку всех материалов предварительного следствия по делу группы врачей, обвинявшихся во вредительстве, шпионаже, и террористических действиях в отношении активных деятелей Советского государства.
В результате проверки установлено, что привлечённые по этому делу профессор Коган М. В., профессор Коган В.В., профессор Егоров П.И., профессор Фельдман Ф.И., профессор Этингер Я.Г., профессор Василенко В. Х., профессор Гринштейн А.М., профессор Зеленин В.Ф., профессор Преображенский В.С., профессор Попова Н.А., профессор Закусов Б.Б., профессор Шерешевский Н.А. врач Майоров Г.И. были арестованы бывшим министерством государственной безопасности СССР неправильно, без каких-либо законных оснований.»

Я пробежал глазами «Сообщение», и у меня отлегло от души. Я был безмерно рад. Я ещё не совсем оправился от страха, перенесенного несколько минут назад, но мои мысли заработали.  Агент несомненно говорил об этом сообщении. Он не старался спровоцировать меня. Он был искренен. Неожиданно для себя я пришёл к выводу, что, скорее всего, Агент – вовсе никакой не агент органов, а просто старый одесский еврей. Возможно даже, что он попал в Иркутск не по своей воле. Только этим я мог объяснить его скрытность и буйную радость по поводу освобождения врачей. Одно только смущало меня: «Что такое означает слово ПУРИМ?»
Вечером я спросил об этом Ивана Семёновича. Я считал, что он всё знает и сможет ответить на мой вопрос. Я не ошибся.
– Пурим – это еврейский праздник. Ты читал библейскую книгу «Есфирь»? Это оттуда. В древние времена евреи спаслись от угрозы уничтожения и с тех пор празднуют этот праздник. Вот и сейчас, Господь спас избранный им народ. Усатый Аман умер, и евреи спасены, слава Господи. Вот я тебя опекаю, и  Господь меня наградит.
Иван Семёнович как в воду глядел. Через пару дней его вызвали в милицию и сообщили, что согласно амнистии с него снята судимость и все ограничения, связанные с судимостью. Ему было разрешено поселиться в любом городе Советского Союза, хоть в Москве, хоть в Ленинграде.
Мустафа надел все свои ордена и пошёл в милицию узнавать, распространяется ли снятие ограничений на него. Ему там сказали, что приказа о крымских татарах ещё нет. Для Мустафы пока всё остаётся по-прежнему. Огорчённый Мустафа вернулся в общежитие.  В общежитии его ждало приятное сообщение. Иван Семёнович в завкоме профсоюза добился, чтобы Мустафе с женой дали всю нашу комнату в общежитии. Меня переселили в другую комнату, а сам Иван Семёнович уволился с завода и паковал вещи. Родители его покойной жены ждали его в Ленинграде.

Мы с Мустафой, Ханумой и Иваном Семёновичем приехали на вокзал за час до прихода поезда Владивосток-Москва. В буфете вокзала Иван заказал всем по кружке пива.
– Я хочу выпить эту кружку за хорошего человека, – сказал Мустафа.
– Других кружек сегодня не будет, – сказал Иван Семёнович, – поэтому давайте выпьем за праздник Пурим. Это по его милости я сейчас уезжаю в Ленинград. За Пурим! И пусть Господь всегда заботится о своём народе!
Мустафа с Ханумой странно посмотрели на Ивана. Им был непонятен его тост.
Прошло пятьдесят лет с той поры. Я ничего не знаю о дальнейшей судьбе Ивана Семёновича. Встреча с этим человеком открыла мои глаза на существо советского государственного строя. Если бы не он, я, может быть, не проникся бы желанием покинуть Советский Союз в начале 70-х годов.