Иуда из Кариота


1.

В 1993 году подходил мой шестидесятый юбилей. Честно говоря, у меня не было никакого желания отмечать эту дату. Мне было нечем похвастаться. Мои достижения сильно отставали от моих амбиций, и времени впереди у меня не осталось, чтобы это положение исправить. Так чего же праздновать? Совсем иначе думали мои родные и близкие. Они настаивали на организации торжества и мне пришлось подчиниться. Моя дочь пригласила на торжество всех родственников и моих друзей. Люди приехали из многих городов Соединённых Штатов. Приехали даже те гости, которые не общались с нами долгие годы.

Торжество проходило в ресторане «Алёна», расположенном в парке, заросшем вечнозелёными калифорнийскими кедрами, на берегу океана. Нам предоставили зал и примыкающую к нему открытую веранду. Столы, расставленные в виде огромной буквы «П», были уставлены самыми изысканными закусками русской и одесской кухни. Меня, к моему смущению, усадили в самом центре стола, не забыв поставить около меня бутылки с крепкими напитками.

Я крайне смущался тем вниманием, которое мне оказывали. Особенно мне было неловко, когда гости начали произносить хвалебные речи, посвящённые моей особе. Пока люди произносили тосты в мою честь, меня волновало не то, что я успел сделать, а то, что я бы хотел сделать, но так и не успел. На фоне того, что не сделано, все мои достижения в борьбе за выживание в этом новом мире, казались мне совершенно никчемными. Например, я с детства мечтал сочинять рассказы, а к своему шестидесятилетию не мог предъявить ни одного законченного произведения. В голове сложилось много сюжетов, а на бумаге не было ни одного. Мне было трудно открыть мои мысли даже любимой жене, и я, как и положено имениннику, старался изобразить на своём лице благодарность гостям и моей судьбе.

Между тем, тосты и поздравления шли своим чередом и, если бы я после каждого тоста допивал свою рюмку, я давно бы был в стельку пьян.

Среди гостей были мои дальние родственники, которые приехали на торжество из далёкого Торонто. Жена сына моей кузины Верочка, приехавшая из Канады, попросила слова:

– Дорогой дядя Виктор! Когда вы покинули Одессу, мне было два года и, в отличие от большинства гостей, я просто не могла лично знать вас в те годы в Одессе. Я узнала о вас не от своего мужа Изи, а от тёти моего отца, Фаины Семёновны Синельниковой, одиннадцать лет назад, в 1982 году. Тётя была смертельно больна и знала, что дни её сочтены. Она позвала моего отца к себе и распорядилась всем, что за долгую жизнь накопила. Я присутствовала при том разговоре и вот тогда я впервые услышала ваше имя. Для Фаины Семёновны наиболее ценными считались те вещи, что остались от покойного мужа. Это были, в основном, книги. Фаина Семёновна взяла с моего отца слово, что он не выкинет ни одну из них, а передаст тем, кому эти книги будут ценны. Она сама составила список таких людей и попросила найти возможность передать вам вот этот пакет.

Молодая женщина подала мне пакет в виде толстого клеёнчатого конверта. Я взял его. На приклеенном к его поверхности бумажном листе была надпись, сделанная знакомым почерком:

«Передать после моей смерти моему ученику Виктору».

Несомненно, это был почерк моего учителя Ивана Николаевича Синельникова, который, по моим сведениям, умер в 1975 году, через пару месяцев после моего отъезда в США.

Иван Николаевич Синельников в те годы, когда я у него учился, был стройным моложавым преподавателем. Его седые волосы нисколько не старили его, а живые светлые глаза сводили с ума наших девушек. В нашей группе не было ни одной девушки, которая бы тайно не мечтала об особом внимании Ивана Николаевича. Мои товарищи по группе тоже относились к Ивану Николаевичу с юношеской любовью, как первоклассники к своей любимой учительнице. Это было особенно странным, потому что я учился на вечернем факультете и мои согруппники были, в основном, солидными мужчинами.

Я был еще первокурсником, когда Иван Николаевич защитил кандидатскую диссертацию. В нашей группе он преподавал уже в ранге доцента. Я обожал его лекции. Его мягкий тихий баритон мог бы усыпить усталых студентов вечернего факультета, но его умение преподнести сложный и насыщенный высшей математикой предмет было огромным, а содержание оказывалось таким интересным и таким захватывающим, как будто это был детектив, а не технический предмет. Признаюсь, что никогда больше в моей жизни я не слышал более увлекательных лекций. К этому надо добавить, что сама речь Ивана Николаевича была безукоризненной. Он рассказывал предмет так, как будто читал по хорошо отредактированной книге – ни одного лишнего слова. Мысль текла плавно, ясно и доходчиво.
Я, наверное, не должен объяснять, что такой блестящий лектор не пользовался популярностью у коллег, особенно тех, кто был близок к институтскому начальству или к парткому. Его попросту поедом ели все те, кто своим талантом ему в пятки годился. Они копали под него и накопали, что он дворянского происхождения, активен в православной общине города и «по своим морально-политическим взглядам не должен преподавать советской молодёжи».
Его бы уволили, но тут оказалось, что его научная работа была признана в Москве и получила первую премию на конкурсе Академии наук. К этому надо добавить, что два его ученика, окончивших много лет назад, занимали высокие места в Москве. Один был директором научно-исследовательского института, связанного с космосом, а другой – и того выше, стал заместителем министра и членом ЦК партии. Кто-то из студентов передал этому замминистра о притеснениях, чинимых Ивану Николаевичу. Спустя какое-то время ректору института позвонили из Москвы и настойчиво попросили вступиться за преподавателя перед работниками кафедры. Ивана Николаевича временно оставили в покое, но вражда осталась. Заведующий кафедрой, хоть и испугался, но от своего враждебного отношения к Ивану Николаевичу не отказался. Он старался ущемить влияние Синельникова на студентов и предложил ему чтение лекций исключительно на вечернем факультете. Вот почему нам читал лекции самый лучший преподаватель кафедры.
Синельников относился к своим студентам с большим уважением. Вечерники были, как правило, взрослые и самостоятельные люди и такое отношение к себе очень ценили. Контраст между Синельниковым и другими преподавателями был столь высок, что на фоне Ивана Николаевича остальные лекторы казались нам грубыми и необразованными людьми.

У меня с Иваном Николаевичем сложились особо близкие отношения. Я в ранней юности окончил техникум по специальности. Нас хоть и не особо учили высшей математике, но суть предметов по специальности нам вдолбили очень глубоко. В техникуме я учился хорошо, память была хорошая и все специальные предметы, которые мы проходили в институте, мог, даже не готовясь, успешно сдавать. Синельников это заметил с первых же лекций и оценил. Обычно присутствие таких студентов в группе раздражает преподавателей. Им кажется, что «всезнайка» как бы оценивает глубину их знания, а аудитория следит, как подготовленный студент реагирует на лекцию. В случае с Синельниковым, я сидел как зачарованный, удивляясь знаниям и мастерству лектора. У Ивана Николаевича было чему учиться и я старался как мог.

Однажды в перерыве Иван Николаевич попросил меня рассказать о себе. Я рассказал о своей работе и том образовании, которое мне дал техникум. Иван Николаевич спросил не найду ли я время для решения одной задачи, для которой он ищет способного студента. Я удивился, что преподаватель обращается к вечернику. Разве мало талантливых студентов на дневном факультете?

– Я обращаюсь к вам потому, что вы мой студент. Я на дневном факультете практически не работаю и студентов дневного отделения почти не знаю, – пояснил Иван Николаевич. С этого началась наша совместная работа. Эта наша связь не окончилась с окончанием института. Она переросла в многолетнюю дружбу. За годы прошедшие после того, как я окончил учёбу, Иван Николаевич успел защитить докторскую диссертацию и стать профессором. Он воспитал целую плеяду молодых учёных, работавших во многих городах страны. В нашем же институте вражда руководителя кафедры к Ивану Николаевичу по-прежнему портила нервы старому учёному.

В конце шестидесятых мы с моей женой часто навещали стареющего Ивана Николаевича и его жену Фаину Семёновну. В их гостеприимном доме мы свободно выражали свои мысли не только по техническим предметам, но и по всем вопросам, волновавшим нас. К этому времени Иван Николаевич подошёл к шестидесяти годам и ощущал сильное давление со стороны руководства кафедры освободить профессорскую должность и уйти на пенсию. Это давление вызывало сильное волнение в душе старого профессора. Конечно, он понимал желание молодых преподавателей продвигаться по служебной лестнице, но вместе с тем считал несправедливым отстранить единственного на кафедре доктора наук и заменить его молодыми неопытными преподавателями. Заведующий кафедрой так не считал, уверенный в том, что удаление признанного учёного укрепит его личную позицию. Он сам уже десятый год писал докторскую диссертацию и надеялся получить профессорскую должность сразу, как его диссертацию утвердит ВАК. В общем, в институте шла обычная борьба за место под солнцем, жертвою которой должен был стать Иван Николаевич в связи с наступающим шестидесятилетием.

Я в те годы в институте не работал и никак не мог защитить своего уважаемого и любимого учителя. Сам факт, что Иван Николаевич не был членом партии и посещал церковную службу по православным праздникам, было достаточным основанием, чтобы и партбюро и деканат поддерживали заведующего кафедрой в его желании избавиться от сомнительного в политическом направлении профессора Синельникова. Некоторые бывшие ученики пытались уговорить Ивана Николаевича вступить в партию, чтобы заведующий кафедрой не мог использовать беспартийность профессора в свою пользу. Даже я наивно не понимал, почему Иван Николаевич так упорно отказывается. Я бы, при всём моём отвращении к партийной номенклатуре и её политике по отношению к евреям, ради карьеры вступил бы в партию. Но лично я партии был не нужен и даже членство в партии мне бы не помогло.

Однажды сидя на кухне квартиры Синельникова и попивая малиновый чай, я решил спросить Ивана Николаевича о причинах его упорного нежелания вступать в партию.

– Вы действительно хотите знать почему я отказываюсь вступать в партию? – спросил Иван.

– Честно скажу, мне интересно. Я-то знаю, что они бы посчитали бы за честь включить вас в свои ряды.

– Вы ошибаетесь. При вступлении в партию многое из моей анкеты не понравилось бы парткому. Начнём с того, что мой дед был священником и его расстреляли в 1919 году в Петрограде. Другой мой дед, отец моей матери, в том же 1919 году погиб в боях с Красной Армией. Он был офицером и воевал в частях Деникина. Мои родители много лет скрывали своё дворянское происхождение, но в 1935 году их разоблачили. Им повезло – их не арестовали, просто выслали из Ленинграда и милостиво разрешили поселиться в Чите. Гонения на моих родителей меня обошли. За год до ссылки моих родителей я окончил Ленинградский Политехнический институт и по назначению работал в Одесском порту. В 1941 году меня мобилизовали и я прошёл войну до 1943 года, когда был ранен. Я провалялся в госпитале до середины 1944. В июле 1944 я вернулся в полк на передовую. В штабе дивизии узнали, что я владею несколькими иностранными языками, и перевели меня переводчиком в штаб. В конце мая 1945 года меня демобилизовали и я вернулся в Одессу. Поступил работать в институт, где работаю до сегодняшнего дня. Я похоронил родителей в 1946 году. Они умерли от болезней и недоедания там же в Чите. Всю мою жизнь меня мучала совесть в связи с тем, что я боялся писать в анкетах о моих родителях. Я бы должен гордиться ими, а я всячески скрывал сведения о них.

Я слушал Ивана Николаевича и передо мной раскрывалась типичная судьба старой интеллигенции в нашей стране. Партия не доверяла им и старалась заменить их выходцами из рабочей среды, при этом страна теряла умственный потенциал этого слоя общества. Выходцы из рабочих зачастую с трудом оканчивали институты. Они трудились на тех работах, к которым были плохо подготовлены. Их выдвигали на руководящие должности, где они всячески боролись с теми, кто был грамотнее их. Экономика страны, базирующаяся на таких кадрах, страдала.

– Как ужасно, что страна ошибочно пренебрегала знаниями и мастерством старой, дореволюционной интеллигенции, – сказал я.

– Дело тут не только в пренебрежении, – возразил Иван Николаевич. – Дело в провозглашённом партией принципе: рабочий класс – производитель, интеллигенция – ненужный балласт. Это близорукость в чистом виде. Что будет производить рабочий, если образованный интеллигент ничего не придумает? Что можно придумать, если нет базы знаний? Движение вперёд всегда основано на достижениях тех, кто был раньше нас. Будут и дальше унижать, и обесценивать интеллигенцию – страна остановится в прогрессе. Без интеллигенции ничего развивать нельзя! А у нас, учёных, не ценят, инженеры зарабатывают меньше рабочих. Это путь в никуда. Мне жаль наш народ. Страна рано или поздно столкнётся с проблемой всеобщего отставания страны от передовых стран мира.

– Вы правы, – подтвердил я, основываясь на собственном опыте.
– Я и сам об этом думал. Если хотите знать, мы уже везде отстаём. Наш прогресс основан на том, что нам привозят образец из-за рубежа и приказывают сделать не хуже. Даже название придумали – реверс-инжиниринг. У нас при всём нашем желании нет никакой возможности достойно повторить иностранный образец. Наши инженеры стараются понять принципы, положенные в основу образца, но ведь недостаточно разобрать и скопировать все детали. А из каких материалов эти детали сделаны? Какие требования по точности деталей, по их доводке? Когда, наконец, эти все вопросы поняты, оказывается, что у нас нет этих материалов, нет необходимых комплектующих. Мы уже безнадёжно отстаём.

Такие откровенные разговоры Иван Николаевич допускал только с небольшим кругом особо доверенных людей. Я был горд тем, что был допущен в этот круг.

2.

Летом 1968 года Одесса опустела. В воздухе носилась тревога, вызванная необычно высоким призывом на летние учения офицеров и солдат резервистов. На работе были очень напряжённые дни. Все тревожно ожидали каких-то событий. Мы конечно знали, что происходит в Чехословакии, и боялись, что власти нашей страны не допустят таких же изменений у нас, а как бы нам хотелось, чтобы наше тихое болото всколыхнулось и приняло бы «человеческое лицо»!

В один из этих тревожных дней я случайно встретил на улице одного из приятелей, который, как и я, был одним из доверенных друзей профессора Синельникова.

– Ты слышал, что Иван Николаевич подал на пенсию?

– Первый раз слышу, – сказал я. – Куда же смотрели вы, работники кафедры? Как вы могли такое допустить?

– Всё началось с того, что доцент Ничепоренко написал кляузу в партком, обвинив Ивана Николаевича в симпатии к чехам. Состоялось открытое партсобрание, на котором Ивана Николаевича поливали грязью все, кому не лень. Собравшиеся дружной гурьбой набросились на профессора. Ему приписывали то, что он враждебный элемент, окружил себя евреями и режет на экзаменах самых достойных студентов – членов партии и активистов комсомола. Вот Иван Николаевич и не выдержал, подал на пенсию.

– Это удар по кафедре, – сказал я. – Самого лучшего преподавателя выгнали!

– Старика подкосил Володя Сабуров. Иван Николаевич всегда опекал Володю, так верил в него! Как оказалось, Иван Николаевич, сам того не подозревая, пригрел продажную змею. Этот тип на собрании первым выступил с речью, где заявлял, что Иван Николаевич ему лично хвалил реформы, проводимые в Чехословакии, и говорил о недостатках советской системы. Сабуров нагло обвинил Ивана Николаевича в антисоветской пропаганде среди своих учеников. Говорят, что заведующий кафедрой и декан обещали Володе поддержку на защите, если он выступит на собрании против профессора Синельникова. Вот Володя и «продал» Ивана Николаевича.

Я был в шоке. Меня вовсе не интересовал Володя Сабуров. Мне было обидно за старого профессора. Мне было жаль тех студентов, которые теперь будут лишены возможности изучать предмет по прекрасным лекциям талантливого педагога. Мне было обидно за тех аспирантов, которые перейдут от настоящего учёного под опеку неучей из руководства кафедрой. В конце концов, мне было обидно за человечество, которое потеряло одного из выдающихся учёных.

Я в этот же вечер пришёл к Ивану Николаевичу в надежде поддержать дух старого учёного. К моему удивлению Иван Николаевич не был в подавленном настроении. Наоборот, он меня встретил радостной улыбкой.

– Я очень рад вас видеть именно сегодня, – сказал он. – Во-первых, я должен констатировать, что сегодня вы пятый человек, который приходил ко мне с добрыми намерениями поддержать мой дух. И, что самое удивительное, среди тех, кто приходил ко мне, не было никого из моих учеников, работающих сейчас на кафедре. Все, кто пришёл сразу же, как только узнали о моём выходе на пенсию, как это не странно, мои ученики еврейского происхождения. Работающие на различных предприятиях, давно покинувшие стены института, они не забыли меня и в трудную минуту пришли меня поддержать. Никто из тех, кого я довёл до кандидатской степени, не только не пришёл выразить сочувствие, но не решились выступить в мою поддержку на том собрании, на котором меня смешивали с грязью.

– А, что во-вторых? – меня не интересовали привилегированные ученики старого профессора, которых руководство кафедры и деканат согласились оставить в аспирантуре. От этой публики я не ожидал благодарности.

– Во-вторых, я рад, что теперь смогу заняться своим любимым хобби. Много лет я хотел заниматься теологией, но это было под запретом для преподавателя ВУЗа.

– Это хорошо, – сказал я. – Я считаю, что на пенсии необходимо заниматься тем, что приятно душе. Это продлевает жизнь. Я, возможно, когда выйду на пенсию, займусь литературой. А ещё меня интересуют истоки антисемитизма. Если я не ошибаюсь, ещё в ветхозаветной книге «Эсфирь», относящейся к временам персидского царства Артаксеркса, описана ненависть к евреям. Но, как я понимаю, это чувство особенно усилилось с распространением христианства. Спросите православного христианина из простого народа и вы обнаружите, что он не знает, что его бог – Иисус был евреем. А об иудеях он думает, что это название евреев исходит от Иуды, предавшего Иисуса, а не от прародителя племени, жившего более тысячи лет до рождения Иисуса.

– Вы правы, – ответил Иван Николаевич. – Эта тема заслуживает внимания и я на досуге обдумаю этот вопрос.

Меня волновало то, что теперь профессору придётся жить на скромную пенсию, а на пенсию не разгуляешься.

– У нас с Фаиной очень скромные потребности. Как-нибудь продержимся.

3.

Шли годы. Я постепенно совершенно разуверился в советской системе. Вместе с тем, я тогда не верил, что когда-нибудь ещё при моей жизни вместо обещанного коммунизма придёт 1991 год и страна полностью изменит курс. Теперь вместо коммунизма страна дружно взялась за реставрацию капиталистического курса развития. Но тогда, в конце 60-х и начале 70-х мне казалось, что колосс стоит на довольно крепких ногах мощного военно-промышленного комплекса и государственный антисемитизм будет всегда здесь царствовать. Я мечтал о бегстве в любую страну, только бы не видеть серп и молот на красных флагах. Я подал документы на выезд и прекратил связи со многими друзьями, особенно с теми, кто мог бы пострадать от такого общения. Так с 1973 года я практически оборвал связи с моим любимым Иваном Николаевичем.

И вот сейчас эта прелестная женщина разбередила моё сердце, передав пакет -наследство, оставленное мне моим дорогим учителем. Я не знал, что в этом пакете, но сам факт, что Иван Николаевич в свои последние дни думал обо мне, сильно взволновал меня. Я не мог дождаться окончания торжества, чтобы познакомиться с содержанием пакета, но это не соответствовало планам всех тех, кто собрался в зале. Учитывая, что празднуют мой юбилей, я вынужден был набраться терпения и продолжить празднование.

В разгар праздника я вышел на веранду, чтобы отдохнуть от шума оркестра и собраться с мыслями. Я был далёк от тех технических проблем, над которыми когда-то работал вместе с Иваном Николаевичем, да и сами те проблемы бесконечно устарели с 60-х годов. Я не ожидал найти что-то полезное в наследстве старого профессора. Конечно, архив старых наших работ имеет для меня ценность, но это скорее всего чисто ностальгическая ценность. Поэтому я решил не спешить вскрывать пакет и спокойно продолжить праздник. Ко мне подошла Верочка.

– Скажите, пожалуйста, что может быть в этом пакете? – спросил я её, одолеваемый любопытством.

– Мы с папой не вскрывали его, – ответила она. – Мне даже удалось сделать так, что и таможня не потребовала открыть пакет. Я не имею представления, что в нем, хотя и догадываюсь. Дело в том, что, в отличие от книг дядиной библиотеки, этот пакет был передан папе на основе строжайшей секретности. Тётя Фаина предупредила папу, что это очень опасная работа дяди Ивана и если её у нас найдут, то могут быть большие неприятности вплоть до тюремного срока. Дядя Иван этот пакет никому не показывал и предназначил только для вас. Думаю, что в пакете рассуждения дяди о сущности советской власти. Дядя критически относился к доктринам партии. Поэтому-то и такая секретность.

Мне рассуждения Веры показались логичными и я искренне поверил в то, что Иван Николаевич оставил свои критические соображения о возможности построения коммунизма в одной отдельной стране. В 1993 году, когда давно уже развалился Советский Союз, эти соображения показались мне устаревшими и не актуальными. Моё любопытство угасло и я с большим энтузиазмом включился в праздничную атмосферу юбилея.

Прошла целая неделя, пока дошла очередь до пакета Ивана Николаевича. Я, сидя в своём кабинете, осторожно ножом вскрыл пакет. В нем оказалась книжка и пачка бумаг, исписанных почерком профессора. Я посмотрел на книгу и с удивлением прочёл её название: «Иуда Искариот». Книга, изданная в начале двадцатого века, использовала устаревшую орфографию. Автор книги – Леонид Андреев. Я вспомнил, что в начале двадцатого века был такой модный тогда писатель, который дружил с Максимом Горьким. Я открыл книгу и нашёл вложенный в неё текст, написанный Синельниковым. Привожу его полностью:

«Дорогой Виктор!
Когда-то я открыл Вам своё желание поразмыслить над вопросами, возникшими у меня при чтении Нового Завета. Все мои доверенные ученики, с которыми я ненароком поделился, отнеслись к этому моему желанию с иронией. Вышел, мол, на пенсию человек и от нечего делать занимается ненужной и опасной блажью. Вы единственный отнеслись к моему хобби с участием и пониманием.
Я понимаю, что в СССР моя работа не сможет найти путь к читателям. Рядовой советский человек меня не поймёт, а власти посчитают мою работу вражеской пропагандой. В этих условиях моё честолюбие будет удовлетворено, если прочтёт мою работу и оценит хотя бы один человек – вы.

Читая Новый Завет, я столкнулся с противоречиями, связанными с отношением этой книги к евреям. Во всех тех местах, где евреи ведут себя враждебно по отношению к Иисусу, они обозначены как евреи. Во всех остальных эпизодах евреев обозначают как народ. Другого народа вокруг Иисуса не было, только одни евреи были тем народом, которому Иисус проповедовал. Это евреев боялись первосвященники, когда пожелали схватить Иисуса ночью, для чего им и потребовался предатель из среды приближённых к Иисусу людей. Это похоже было бы на то, чтобы в наше время правящую верхушку (номенклатуру) обозначили как русских, а всех остальных жителей страны называли бы просто народом.
А ведь именно для того, чтобы скрыть от еврейского народа арест любимого проповедника, потребовался предатель из близких к Иисусу людей. Библия не указывает на то, что Синедрион прилагал усилия соблазнить кого-то из окружения Иисуса на предательство. Предатель сам нашёл Синедрион. Самое странное то, что «жадный» Иуда, который ради тридцати сребреников предал Учителя, даже не попытался воспользоваться плодами своего предательства. Я думал над этим и пришёл к выводу, что никакого предательства не было. Иисусу было необходимо, чтобы его выдали. Жертвуя собой, Иисус создавал краеугольный камень той религии, которую сегодня называют христианской. Без страданий Иисуса не было бы главного – веры в то, что душа может найти вечное блаженство в раю. Создателю новой религии был необходим «предатель»! Если это так, то предатель ли Иуда?
Образ Иуды из Кариота заинтересовал меня. Я обратился к доступным источникам и художественной литературе. С большим трудом у «книжников» удалось купить книгу Леонида Андреева «Иуда Искариот». Чтение этой книги не удовлетворило меня. Леонид Андреев в самом начале книги описывает недоверие, которое вызывал у людей уродливый человек по имени Иуда. Да, именно необычайно уродливым, с двуличной внешностью, с первых же страниц рисует Иуду Л. Андреев, тем как бы подчёркивая, что внешний облик соответствует внутреннему содержанию человека. Только таким может быть человек, который дошёл до такой подлости, что выдал врагам на растерзание чистого, благородного, добрейшего своего Учителя. У Андреева нет даже намёка на то, что «предательство» было частью замысла самого Иисуса. Великий писатель остался под влиянием утвердившейся в умах людей доктрины о предательстве Иуды, мотивированным жадностью и отвратительной натурой. Я с этой доктриной не могу согласиться и вынужден написать историю Иуды так, как я её понимаю.
Иван Синельников. 1970 год.»

Я вернул письмо в книгу, взял пачку бумаг и углубился в чтение. Это оказалась работа Ивана Николаевича по мотивам Л. Андреева. Привожу ее полностью.

Закажите, чтобы прочитать книгу полностью!

Мы рады сообщить, что книга "Иуда из Кариота. Рассуждение на евангелистическую тему" выпущена в печать на русском языке. Вы можете заказать ее у нас на сайте! Первые 10 заказов получат издание с персональным авторским автографом!

Share this Story